Марк Рац
Судя по предложенному вопроснику, в подтексте нашего разговора лежит все же вопрос о судьбах науки. Я согласен, что осмысленное обсуждение этого вопроса давно пора переводить из плоскости финансирования науки в более широкий контекст, но способ перевода, заложенный в наименование темы нашего “круглого стола” (Наука в культуре) для меня проблематичен. Здесь, по-моему, и зарыта собака.
Из множества возможных представлений науки я бы выделил сейчас три.
– Наука как особый тип мышления и деятельности, познания (но и преобразования наличных знаний). Я дальше буду говорить о классической науке, основанной на схеме субъект–объектных отношений, на представлении о предзаданности объектов исследования и универсальности научных знаний.
– Наука как совокупность накопленных научных знаний, которые я буду рассматривать как превращенную форму, продукт научного мышления и деятельности.
– Сфера науки, научное сообщество, институт науки в их общественном бытии – различении я здесь проводить не буду.
Что касается “культуры”, то в данном случае важно различить и противопоставить:
– Понятие культуры. Я буду пользоваться понятием культуры, введенным тридцать лет назад Г. П.Щедровицким, как системы норм, эталонов и образцов, обеспечивающих воспроизводство наличных систем деятельности, и системы живущей в процессах трансляции и реализации (культура –1), и той же системы с добавлением механизмов включения нового опыта, перестраивающего всю систему (культура–2). Принципиально важной здесь оказывается граница, разделяющая пространство социальных ситуаций и пространство культуры. Мы с вами сейчас находимся в ситуации обсуждения заданной темы, а в культуру, если повезет, могут попасть посредством публикации в журнале и затем в учебниках некоторые его результаты, опять же превращенные формы. Различив эти два пространства, на следующем шаге можно вводить уже осмысленные представления о социокультурных процессах, ситуациях и т. д.
– Культуру как нечто, подведомственное Министерству культуры, т. е. сферу искусства, библиотеки, музеи и т. д. Если, иметь в виду наименование нашего “круглого стола”, то в это “и т. д.” попадает и все, подведомственное Министерству науки. Соответствующего такой трактовке культуры понятия у меня нет, а, поскольку я не министр, то буду работать далее с введенным выше понятием.
Между прочим, при использовании такого понятия отнесение искусства к культуре столь же проблематично, как и науки. Вообще говоря, здесь необходимо работать еще с понятием культуры, обсуждать связанные с нею типы мышления и деятельности, соответствующие позиции (критика, культуролога, культуротехника), но это отдельная тема.
Итак, пока я буду обсуждать соотношение науки и культуры в рамках указанного понятия культуры и данных в начале интерпретаций науки. Я при этом могу попробовать трактовать культуру расширительно, включая в нее объективное содержание знаний вообще (“третий мир” К. Поппера), но не могу отказаться от разграничения социального и культурного пространств: для меня тогда культура исчезнет. Следовательно, “Наука в культуре” для меня существует только в виде своих продуктов и превращенных форм – в виде научных знаний (всяких или особого рода – это уже подробности). Но организаторы нашего “круглого стола” явно имели в виду более широкую тему, включающую трактовки науки как типа и сферы мышления и деятельности. Я готов обсуждать такую, более широкую тему, только оговорившись, что для меня это другая тема: “Наука и культура”, ” Наука и жизнь”, “Наука и общество” и т. п.
Культура-2 (не путать с “Культурой Два” В. Паперного) творится в социокультурных ситуациях. Там происходит особая культуротехническая работа. “Культуру творят ее враги” (Э. Ионеско): поэты, художники, ученые. Так что для меня мыслитель, ученый (не много знающий, а получающий новые знания) – враг существующей культуры и творец новой. (Причем творит он ее опосредовано: через критику, экспертизу, музеефикацию своих достижений, через систему образования). “В истории мы тьму тому примеров видим”: Галилея судили, а Дж. Бруно сожгли с полным основанием, защищая существовавшую культуру. Кстати, и в СССР религию и кибернетику, Зощенко и Ахматову травили столь же основательно. И это, говорю я теперь, было результатом “научной культуры” — произвольного распространения на жизнь людей, общества и страны представлений об универсальности законов общественной жизни, открытых Марксом и Лениным (Подробнее см. статью Г. Копылова в “Науке и жизни” N10,1996). А они, эти законы были, кстати, ничуть не хуже любых других “законов истории”и жизни общества.
Теперь о науке в жизни (и лишь опосредовано в культуре). Имея в виду классическую науку с ее субъект-объектной методологией и претензией на универсальность, Г. Щедровицкий говорил о науке как об “аппендиксе в интеллектуальной жизни” и как о “маленьком слое инженерной деятельности.” Развивая далее эти представления, я сказал бы, что современное общество больно аппендицитом (хотя его пока можно лечить, а не удалять аппендикс), и, чтобы понимать место и функции науки в жизни здорового общества, надо рассматривать схему инженерной, инновационной деятельности в отличие от привычного нам “внедрения”.
C этой целью я вспомнил бы старое (1979 г.) различение, введенное Г. Щедровицким: НИР (научно–исследовательские работы) – 1, ориентированные на обеспечение производства, и НИР-2, направленные на обеспечение управления, в т. ч. на задействование результатов НИР–1 в производстве. НИР–1 оказываются при этом объектно–ориентированными (химия, физика, сопромат), а НИР–2 – деятельностно ориентированными (исследования и теории мышления и деятельности: общие и специальные, как, например, теория управления, педагогика). Далее применительно к инновационной деятельности (о ней см. Рац М. Ойзерман М. Размышления об инновациях. “Вопросы методологии”, N1,1991) предлагается различать:
– “Тело новшества” (новые материалы, механизмы, технологии и т. д.);
– Систему деятельности, куда это новшество непосредственно адресуется, и которая неизбежно перестраивается, ассимиллируя новшество;
– Объемлющие системы деятельности, для которых первая система выступает в функции “тела новшества” и соответственно их видоизменяет;
– Саму систему инновационной деятельности, обеспечивающую обновление предыдущих.
Все названные организованности могут (и, по идее, должны) быть предметом научных исследований и теоретизирования. Только в совокупности они могут обеспечить развитие деятельностных систем. Но за вычетом первого все это предметы НИР–2, притом, что нередко и само новшество может быть результатом НИР–2 (новые формы организации, управленческие технологии). Наша же “большая наука” на 90% состоит из НИР–1, чем и отличается от западной, в значительной мере гуматаризованной и имеющей тенденцию к переносу центра тяжести от НИР–1 к НИР–2, хотя там нет этих форм организации рефлексии. Кстати, на культуру – в предлагаемом ее понимании – работают тоже, прежде всего НИР–2.
Если вспомнить теперь о колоссальном резерве незадействованных достижений наших НИР–1, которые нередко “внедряются” на Западе и Востоке раньше, чем в России, то в условиях углубляющегося кризиса нашего хозяйствования вопрос о приоритетах в государственной научной политике для меня перестает быть вопросом. Совсем по–другому представляется и тема о соотношении прикладных и фундаментальных наук: это различение трактуется как функциональное, а не как морфологическое (см. “ВФ”, N9,1996). Проблема в другом: в преодолении господствующей пока советской “научной культуры”, “интериоризованного тоталитаризма” (А. Пятигорский). Культуру, напомню, творят ее враги.